Обзор трех недавних работ зарубежных исследователей, изучающих вигилантизм как явление в современном обществе. Обзор подготовлен Дмитрием Шабельниковым.

Вигилантизм — явление отнюдь не новое, даже если считать началом его истории закрепление самого термина vigilante в Америке XIX столетия. Однако предметом специального исследования социологов, антропологов, криминалистов и политологов это явление стало относительно недавно, в 1990-е; в последующие годы эта сфера научного интереса бурно развивалась — не в последнюю очередь потому, что распространение сначала интернета, а потом мобильных устройств и социальных сетей привело к стремительному распространению новых форм вигилантизма, которые, несмотря на свою виртуальность, часто имеют вполне ощутимые последствия в оффлайн-мире.

Этот текст представляет собой краткий обзор трех недавних работ западных исследователей, иллюстрирующих различные подходы к изучению вигилантизма как общественного феномена.

Первая из них, Первая из них, статья политолога Барнардского колледжа Эдуардо Монкады «Вариации вигилантизма: концептуальные разногласия, значение и стратегии» (2017), представляет собой попытку выработать «корневое» определение вигилантизма, которое можно было бы использовать как отправную точку для исследований различных «вариаций».

Вторая, работа исследователя Роттердамского университета Эразма Дэниэла Троттиера «Цифровой вигилантизм как использование публичности в качестве оружия» (2016), рассматривает «цифровой вигилантизм» как быстро развивающуюся практику использования цифровых технологий в целях «альтернативного правосудия».

Наконец, Рашид Габдулхаков, также из Университета Эразма, фокусируется в своей работе «Гражданское правосудие в посткоммунистической России: от товарищеских судов к э-товарищескому вигилантизму» (2018) на современной России и проводит сравнительный анализ цифрового вигилантизма и советской практики товарищеских судов.

В своем стремлении сформулировать базовую, «корневую» концепцию вигилантизма Монкада исходит из того, что большинство исследователей, по его наблюдениям, рассматривают широкий (географически, темпорально, политически, сущностно и так далее) спектр явлений, значительно отличающихся друг от друга, а также пересекающихся с другими практиками. Это приводит к размыванию понятия и вообще отсутствию консенсуса относительно природы и необходимых признаков вигилантизма. В качестве одного из примеров автор использует менявшуюся с течением времени и в результате происходящих событий ситуацию в Южной Африке, где методы вигилантизма (в первую очередь проявления крайнего насилия) оставались примерно одинаковыми, но менялись его субъекты, их мотивация и объекты. До 1980-х о вигилантизме говорили применительно к активизму «не-белых» жителей городских окраин, где практически отсутствовали органы правопорядка и вообще государственная власть, в результате чего жители брали правоохранительную функцию в свои руки. В 1980-е, во время острой стадии борьбы против апартеида, к вигилантским методам стали прибегать белые защитники старой системы. После смены режима вигилантизм снова изменился — теперь он стал практикой борьбы обычных граждан с преступностью.

Монкада анализирует предыдущие попытки концептуализировать понятие вигилантизма и находит их, во-первых, крайне немногочисленными, а во-вторых, не очень удачными. Вот некоторые из них:

• «групповые действия, заменяющие обычное правосудие» (Caughey, 1960);
• «насилие, направленное против групп, конкурирующих за те или иные ценности в рамках той или иной системы или требующих их перераспределения» (Rosenbaum, J. H., P. C. Sederberg, 1974);
• «спланированное уголовно наказуемое деяние, совершаемое частным лицом в ответ на преступление (или предполагаемую угрозу его совершения) со стороны частных лиц и направленное против (предполагаемого) исполнителя этого преступления» (Haas, N. E., J. W. de Keijser, G. Bruinsma, 2012).

Все эти определения представляются автору слишком широкими и игнорирующими некоторые особенности вигилантизма, отличающие его от других видов спланированного группового насилия. Единственным исследователем, который, по мнению Монкады, приблизился к цели концептуализации вигилантизма, был английский криминолог Лес Джонстон, который в своей работе 1996 года «Что такое вигилантизм?» предложил следующие шесть критериев, наличие которых необходимо для того, чтобы ту или иную практику можно было назвать вигилантской:

1) организаторы планируют насильственные действия;

2) добровольное участие частных лиц;

3) наличие акта «автономной гражданственности», который делает вигилантизм общественным движением;

4) использование насилия или угрозы насилием;

5) действие представляет собой реакцию на реальное, предполагаемое или «вмененное» нарушение институционализированных норм»;

6) [действия представляют собой] публичный сигнал о том, что принятый порядок будет сохранен.

Чтобы сформулировать собственное «корневое» определение вигилантизма (то есть его наиболее «чистой», классической формы), Монкада выделяет пять «измерений» или параметров этого явления: общественная организация, объект, репертуар, оправдание и мотивация.

Так, вигилант может действовать единолично или в составе стихийной или организованной группы; объектом может быть человек или группа людей, совершивших, с точки зрения вигиланта, «преступление», которое, в свою очередь, может признаваться в качестве такового государством или нет, а может и вообще поощряться (так, в районах, находящихся под контролем наркоторговцев, такими деяниями может считаться сотрудничество с полицией). «Репертуар» может варьироваться от убийства (линчевание) до более легких форм насилия (избиение, сексуальное насилие, причинение физических или психологических страданий). Оправдание — это публичное объяснение причин вигилантами своих действий; оно тоже может варьироваться от общеморальных до «защиты интересов нашего сообщества». Оправдание может совпадать с подлинной мотивацией, но может и только частично с ней пересекаться или вообще не быть с ней связанным.

Если в «корневой» концепции мотивация вигилантов связана со стремлением к официальному правовому порядку, то при альтернативной мотивации порядок может быть самым разным — «религиозная доктрина, расовая иерархия, представления, касающиеся гендерных отношений». Соответственно, и сам вигилантизм может быть религиозным (российский Северный Кавказ), расовым (американский Юг второй половины XIX — первой половины ХХ века), моральным (банды в Латинской Америке, «наказывающие» виновных в нарушении принятых норм относительно сексуальной ориентации, обращения со старшими и даже воспитания детей) и так далее.

Автор, однако, предостерегает от риска смешения таких «подтипов» вигилантизма с пограничными понятиями. «Например, угроза насилием в отношении лиц, чья сексуальная ориентация считается отклонением от нормы, которое можно считать случаем морального вигилантизма, может также считаться «преступлением на почве ненависти» (hate crime), определяемое как "незаконное, основанное на насилии или угрозах поведение, субъект которого мотивирован своими предрассудками в отношении той социальной группы, к которой, по его мнению, принадлежит жертва"».

Монкада специально оговаривает, что намеренно исключает из своего определения и из перечня параметров вигилантизма его соотношение с государством — в плане участия, неучастия или противодействия последнего (традиционно считалось, что вигилантизм появляется там и тогда, где и когда государство отсутствует или не справляется — например, на Диком Западе в XIX веке, — но известны и многочисленные случаи, не только в США, актов «народного правосудия» в отношении тех реальных или предполагаемых преступников, которые уже были арестованы и заключены под стражу). По его мнению, излишнее внимание к этому аспекту приводит к размыванию основного понятия и его смешению с другими формами коллективного насилия (гражданские войны, революции, гражданские беспорядки и так далее). В то же время, выработанное им корневое определение позволяет отдельно исследовать и этот вопрос в самых разных контекстов.

Наконец, автор постулирует концепцию «примата» (primacy) вигилантизма для того или иного объединения людей (в самом широком смысле). Три идеальных типа в этом отношении таковы:

1) вигилантизм может быть основным смыслом и причиной объединения (создание группы специально для того, чтобы наказать нарушителя);

2) в промежуточном сценарии вигилантизм необходим, но не достаточен для существования группы (объединения таксистов в некоторых районах Южной Африки занимаются не только наказанием правонарушителей, но и собственно перевозкой пассажиров);

3) вигилантизм может быть только одной из многих задач организации (латиноамериканские банды следят за соблюдением правил на своей территории, но основная их деятельность заключается в торговле наркотиками, рэкете и подкупе чиновников).

Работа Троттиера, хотя и написанная раньше статьи Монкады, как будто следует призыву последнего исследовать новые «рубежи» вигилантизма, видоизменяя параметры «корневого» определения. Вот как он определяет предмет своего исследования:

«Цифровой вигилантизм (ЦВ) — это процесс, в котором граждане, коллективно оскорбленные действиями других граждан, реагируют на них посредством скоординированных контрмер в цифровом (виртуальном) пространстве, включая мобильные устройства и социальные сети. Действия, которые становятся причиной таких атак, могут быть самыми разными: от незначительных нарушений "норм общежития" (неправильная парковка, нежелание убирать экскременты за своей собакой) до террористических актов и участия в беспорядках. Обычно те, кто совершают такие действия, не стремятся к публичности, поэтому сами объекты ЦВ вначале не знают о своем вовлечении в конфликт».

Чаще всего цифровые вигиланты используют тактику «naming and shaming», публикуя персональные данные жертвы на публичных платформах (т.н. «доксинг»), включая, например, домашний адрес, данные о работе, информацию финансового и медицинского характера. Может публиковаться также информация, касающаяся родственников, коллег и друзей. Троттиер называет эту тактику "weaponized visibility", т.е., буквально, публичность как оружие. Такая публичность имеет место вопреки воле жертвы, носит очень интенсивный характер (посты, фотографии и видео могут увидеть сотни тысяч, а иногда миллионы людей в течение нескольких дней) и может быть очень продолжительной (например, последствия вигилантской кампании могут стать первым, что находится при поиске по имени жертвы, а то и настоящим мемом). ЦВ может быть распространением ложной информации, причем это никак не влияет на интенсивность и эффективность кампании (а часто, по данным исследований, ложная информация распространяется быстрее достоверной).

В своем анализе ЦВ Троттиер применяет к нему шесть критериев (необходимых атрибутов) вигилантизма, предложенных Лесом Джонстоном в 1996 году (см. выше), и отмечает особенности именно цифрового вигилантизма:

1) Спланированность: цифровые медиа и социальные сети значительно облегчают быструю организацию и координацию.

2) Добровольность/независимость от правоохранительных органов: здесь все усложняется по сравнению с конвенциональным вигилантизмом. Правоохранительные органы могут использовать социальные сети для сбора информации — а это, в свою очередь, может провоцировать вигилантские акции.

3) «Автономная гражданственность» в понимании Джонстона предполагает «самозащиту» граждан в пределах определенной территории. Этот критерий в случае ЦВ также усложнен, так как хотя действия, служащие причиной вигилантских кампаний, часто совершаются в реальном мире и на определенной территории, реакция на них не ограничена никакими границами в силу самой природы виртуального пространства.

4) Применение насилия или угрозы насилием: хотя ЦВ может приводить и нередко приводит к реальному насилию, его основная тактика состоит в т.н. «культурном» насилии, которое одновременно выводит жертву в публичное пространство и легитимирует ее преследование, включая, например, разрушение карьеры.

5) По Джонстону, вигилантизм является реакцией на нарушение (реальное или мнимое) неких принятых «здесь и сейчас» норм поведения. Для ЦВ представление о нормах, действующих «здесь и сейчас», размывается и переплетается с какими угодно иными нормами, существующими среди пользователей социальных сетей.

6) Как и «обычный» вигилантизм, ЦВ подает сигнал коллективу о том, что нарушать принятый порядок нельзя и что он находится под охраной — но в случае ЦВ, опять же, встает вопрос о том, как определяется этот коллектив.

Еще одна важная особенность ЦВ состоит в том, что сами вигиланты не всегда отдают себе отчет в том, к каким долгосрочным последствиям может привести их деятельность. Это связано с тем, что общество только начинает осознавать новый характер связи между действиями в онлайне и их последствиями в оффлайне. Еще пару десятилетий назад граница между онлайном и оффлайном в плане возможности воздействовать на происходящее была практически непреодолимой. Сегодня, благодаря повсеместному распространению социальных сетей, геолокации, мобильных устройств и собственно интернета эта граница практически разрушилась, и любые действия онлайн могут приводить к мгновенным последствиям в оффлайне, как на местном, так и на глобальном уровне, причем часто эти последствия оказываются непредсказуемыми.

Троттиер сравнивает ЦВ с кибербуллингом. И то и другое — форма онлайн-преследования; отличие ЦВ состоит в том, что он всегда имеет какое-то «моральное» оправдание — которое, разумеется, может основываться на национализме, расизме, сексизме или ксенофобии. Более того, ЦВ может становиться реакцией на кибербуллинг. Например, после самоубийства канадской жертвы кибербуллинга Аманды Тодд хакерская группа Anonymous опубликовала имя и адрес предполагаемого главного виновника, который получил после этого тысячи угроз (впоследствии выяснилось, что адрес принадлежал другому человеку).

Отношение ЦВ к государству, его политике и правоприменительным практикам всегда неоднозначно. Вигиланты часто настроены критично по отношению к государственным практикам охраны порядка, но в конечном счете обычно разделяют саму эту цель. Исследователи обращают внимание на происходящее при этом «бесконечное переопределение (renegotiation) границ между государством и обществом». Действуя без санкции государства и часто отвергая необходимость такой санкции, вигиланты «не считают свои действия замещающими или нарушающими правовой порядок, представляя себя его самоназначенными хранителями, оберегающими национальный суверенитет, общество и моральный авторитет закона от элит, денежных магнатов, ни на что не годных бюрократов и неповоротливой государственной машины». Это особенно ярко проявляется в реакциях «цифровых» вигилантов на явления, которые происходят онлайн и воспринимаются как требующие реакции онлайн-сообществами, при том что правоохранительные органы не спешат на них реагировать в силу недостатка ресурсов или просто из-за того, что оффлайн-регулирование не поспевает за развитием событий в интернете.

Распространение интернета вообще и социальных сетей в особенности значительно облегчило задачу слежки и наблюдения за гражданами в целом, причем не только со стороны государства, но и со стороны сограждан. Если раньше этот процесс был растянут во времени и распределен между различными субъектами (сбор личной информации, ее анализ и интерпретация, ее использование), то сейчас все это может происходить одновременно и автоматически; инструменты для слежки/наблюдения/мониторинга стали доступны не только уполномоченным органам, но и любому желающему; пользователи социальных сетей «мониторят» поведение друг друга, даже не замечая этого. Обнаружение осуждаемого пользователем действия или высказывания и его обнародование разделяет один клик (а это, в свою очередь, позволяет так же в один клик обнаружить чувствительную информацию о человеке, например, потенциальному работодателю).

В то же время цифровая эпоха позволила поменять местами субъекта и объекта слежки — в 2003 году исследователями был предложен остроумный термин sousveillance (противоположность surveillance, буквально «над-зор»), то есть слежка не сверху вниз (полиции за гражданами), а снизу вверх (граждан за представителями властей). Эта практика стала повсеместной вместе с повсеместным распространением смартфонов с возможностью видеозаписи и «носимых» видеокамер (и мобильного интернета, позволяющего немедленно сделать осуждаемое поведение достоянием общественности).

Рашид Габдулхаков в своей очень интересной работе применяет теоретические и довольно общие выкладки своего коллеги Троттиера к уникальному, по его мнению, контексту — ЦВ в современной России. Эта уникальность связана с исторической традицией «гражданского правосудия» (citizen-led justice), инспирированного и даже институционализированного советским государством, которая через многие десятилетия привела к возникновению особых форм взаимодействия между современными «цифровыми» вигилантами и российским государством. Автор рассматривает различные примеры вигилантских инициатив, действующих вместе с государством, несмотря на государство и против государства. Еще одна классификация формулируется следующим образом:

• многие смотрят за многими от имени немногих («СтопХам», «Хрюши против»);
• многие смотрят за многими, несмотря на немногих («Реструкт», патриотические патрули киргизской диаспоры);
• многие смотрят за немногими (Фонд борьбы с коррупцией*).

Вслед за Троттиером и другими исследователями автор описывает современные реалии, в которых публичность повсеместна и носит глобальный характер. Пользователи социальных сетей и просто любых цифровых услуг постоянно генерируют и делают публичной свою собственную личную информацию — «явление, о котором спецслужбы прошлого могли только мечтать». Слежка (surveillance) из специально организованного процесса превратилась в стиль жизни. Граждане могут как превращаться в «глаза и уши» государства, так и брать полицейские функции в свои руки в собственных интересах.

Культура «горизонтальной слежки» (lateral surveillance) пользователей интернета друг за другом и привычка к моментальному «расшеру» без всякой проверки и анализа приводит одновременно к противоположным тенденциям: с одной стороны, государство тоже хочет участвовать в этом процессе (даже диктаторы заводят аккаунты в соцсетях), с другой — оно само часто становится объектом «слежки снизу» (sousveillance, см. выше). С третьей стороны, государство стремится к контролю над этими процессами и использованию их в своих интересах (ср. российское «антитеррористическое» законодательство о хранении данных и траффика — «пакет Яровой»). Наконец, в качестве еще одного актора в этих сложных взаимоотношениях выступают телекоммуникационные компании, на чьих платформах все это происходит.

Переходя собственно к теме ЦВ, автор вспоминает о концепции «спектакля наказания» Мишеля Фуко. В работе «Надзирать и наказывать» (1975) Фуко говорит о том, что зрелищные наказания и казни постепенно исчезали, поскольку государство стало видеть свою задачу в «наказании души», а не тела. Спектакль, однако, вернулся с появлением ЦВ: для вигилантов «публичность как оружие» (концепция Троттиера) — это наказание души, в то время как «наказание тела» происходит (иногда) оффлайн.

«Публичность, обеспечиваемая социальными сетями, — это одновременно средство, цель и структура для ЦВ. Цифровые медиа (например, социальные сети, сайты, блоги) — одновременно инструменты и платформы, с помощью которых участники производят и распространяют информацию, призванную наказать, опозорить, унизить, выставить напоказ их жертв и нанести им другой ущерб. Такая опосредованная публичность напрямую воспроизводит «спектакль наказания» по Фуко — шоу, привлекающее аудиторию и служащее предупреждением для потенциальных жертв, тем самым выполняя и дисциплинарную функцию».

Товарищеские суды появились в Советской России еще при жизни Ленина; предполагалось, что когда-нибудь они полностью вытеснят государственный аппарат принуждения. Тогда же появились «доски почета» и «доски позора» — тоже в некотором роде инструменты для использования публичности в качестве оружия. При Сталине эти формы «народного правосудия», хотя и не исчезнув совсем, отошли на задний план — правосудие вершилось «партией и правительством», а граждане способствовали этому, проявляя бдительность, следя друг за другом и сообщая о нарушителях порядка куда следует. Товарищеские суды были восстановлены уже при Хрущеве, который в своем докладе на XXI съезде партии заявил, что такие суды «должны разбирать не только вопросы производственного, но и вопросы бытового, морального характера, факты неправильного поведения членов коллектива, допустивших отклонения от норм общественного порядка. Можно будет разглядеть… нарушителя не только когда он уже совершил проступок или преступление, а когда в нем обнаружатся отклонения от норм общественного поведения, которые могут привести его к антиобщественным поступкам. Люди могут на него своевременно воздействовать с тем, чтобы пресечь его дурные наклонности. Нужно предпринять такие меры, которые предупреждали бы, а потом и совершенно исключали появление у отдельных лиц каких-либо проступков, наносящих вред обществу. Главное — это профилактика, воспитательная работа».

Габдулхаков приводит пример, в котором задержанный в состоянии легкого алкогольного опьянения гражданин умолял о любом наказании, только бы его дело не было передано в товарищеский суд в его рабочем коллективе. По мнению автора, товарищеские суды тоже были «спектаклем наказания», воспитательный и профилактический эффект которого достигался не за счет насилия, а за счет публичного осуждения со стороны товарищей нарушителя.

«Члены и председатели товарищеских судов были обычно авторитетными и заслуженными членами коллектива… Ветераны Великой отечественной войны и труда, и вообще представители старшего поколения, приверженцы «более строгой довоенной пуританской морали» должны были морально осуждать молодых — при этом они одновременно морализаторствовали и «выпускали пар», по сути высказывая свои мнения о векторе развития общества. Таким образом, пожилые и заслуженные выступали в качестве агентов государства… Эта связь и иерархия работала в двух направлениях. С одной стороны, государство имело возможность проникать в самые удаленные уголки общества и гарантировать свое постоянное присутствие. С другой стороны, эта форма «общественного правосудия» давала обычным рабочим ощущение причастности к государственным делам, когда любые другие формы были практически исключены или ограничены».

Описав историю и сущность товарищеских судов, автор переходит к истории возникновения и развития ЦВ в постсоветской России, начиная с расцвета и упадка проправительственного патриотического движения «Наши», участники которого впоследствии создали «параллельные» государству инициативы «СтопХам» (от которого, в свою очередь, отпочковались «Лев против» и «Стоп Харам») и «Хрюши против».

Вектором своего отношения к государству от этих движений отличаются ультра-националистические или выросшие из таковых «Реструкт», «Оккупай-Педофиляй», «Оккупай-Наркофиляй» и т.д. То же можно сказать и об «уличных» инициативах мусульманской молодежи, таких как патрули представителей киргизской диаспоры в Москве, которые не ограничиваются ЦВ, наказывая своих соотечественниц за связи с иноверцами «избиениями чести» (по аналогии с «убийствами чести»). Все эти движения не направлены непосредственно против государства, но не одобряются (и частично преследуются) последним.

В качестве примера «антигосударственного» ЦВ Габдулхаков описывает деятельность Фонда борьбы с коррупцией. На этом примере видно, что возможности «наблюдения снизу», казалось бы, столь же безграничные в цифровую эпоху, как и возможности «наблюдения сверху» и «наблюдения сбоку», все же имеют пределы. Так, Роскомнадзору удалось добиться от Фейсбука* и Инстаграма* удаления материалов о скандальном общении Сергея Приходько и Олега Дерипаски на яхте последнего в Норвегии.

Для иллюстрации отношения российского государства к ЦВ автор цитирует выступление Владимира Путина на расширенном заседании коллегии МВД: «Хамство на дорогах, создание угрозы для жизни людей должны пресекаться не только силой закона – здесь важна принципиальная позиция всего общества. Поэтому прошу активнее выстраивать партнёрские отношения с волонтёрскими объединениями, общественными организациями, гражданскими активистами. Это, кстати, касается не только порядка на дорогах, но и профилактики преступности, коррупции, работы с людьми, которые могут быть втянуты в криминал, да и по другим острым значимым вопросам». Габдулхаков считает это высказывание прямым одобрением и легитимацией прокремлевских движений вроде «СтопХам» и «Хрюш против», и в этом смысле продолжением ленинских традиций «социалистической демократии», в которой гражданам отводится роль «продолжения государства».

«Хотя мотивы участия в ЦВ могут быть самыми разными, лояльность правящему режиму обеспечивает [таким движениям] долговечность, легитимность, карьерные возможности для бывших участников и финансовые ресурсы в виде государственных грантов. Некоторые из бывших активистов «Наших» и создателей прокремлевских вигилантских движений стали членами Общественной палаты и помощниками депутатов. ЦВ уникален в том смысле, что выводит в публичное пространство не только жертву, но и самого вигиланта. Участие в ЦВ может быть анонимным, чтобы защитить участников от правовых последствий или возмездия со стороны потерпевших, — а может, наоборот, быть намеренно публичным, чтобы создать себе определенную репутацию и признание обществом».

Габдулхаков далее проводит сравнение институтов советских товарищеских судов (ТС) и постсоветского ЦВ в России:

Аудитория ТС ограничивалась теми, кто непосредственно присутствовал при разбирательстве; аудитория ЦВ потенциально безгранична и интерактивна. Если цель ТС заключалась в раскаянии нарушителя перед лицом коллег и соседей, то для ЦВ цель состоит в самом процессе, который и является орудием наказания. Этот процесс потенциально безграничен во времени, так как может продолжаться и интенсифицироваться новыми шерами и лайками.

Органы правопорядка по определению поддерживали и направляли ТС. Вигиланты могут действовать «вместо» органов правопорядка или даже «вопреки» им, но даже в таких случаях эти органы, по сути, способствуют ЦВ (в том числе потому, что жертвы ЦВ часто стигматизированы и боятся обращаться в полицию — а иногда полиция непосредственно встает на сторону вигилантов, например, задерживая предполагаемых «педофилов» или «наркоманов»).

Основными акторами ТС были люди с уже сложившимся общественным статусом и авторитетом. ЦВ часто занимаются, наоборот, совсем молодые активисты, и эта деятельность рассматривается ими как возможность для социального лифта, приобретения общественного статуса и признания. ЦВ также часто становится брэндом, позволяющим в том числе привлекать финансирование.

ТС преследовали в целом людей, чье поведение не соответствовало нормам социалистической морали — пьяниц, прогульщиков, хулиганов и т.д. Вигиланты всегда «специализируются» на определенных группах, классах или категориях — водителях, продавцах, курильщиках, пьющих, мусульманах, женщинах, «педофилах» (часто представителях сексуальных меньшинств), этнических меньшинствах, мигрантах, наркоторговцах. Это делает жертв более уязвимыми (особенно когда жертва принадлежит сразу к нескольким «целевым» группам — как женщины-мигрантки из Кыргызстана).